Глава 4.
Тепло, разлившееся по телу от выпитого агуарденте, ушло, и в машине Анну начала бить дрожь. Голова болела, словно изнутри в череп впивались осколки того самого сланца, что так красиво сверкал на солнце. Где-то в чужой реальности эти осколки были единым целым, но для Анны они оставались рассыпанными частями мозаики, собрать которую она не могла — и не могла увидеть всю картину.
— Я же ничего не знаю, — сквозь зубы простонала она. — Со мной никто не разговаривает, мне никто не отвечает, мне даже спросить некого!
Педру, в полном соответствии со своим именем, превратился в молчаливый и холодный камень. Стенания Анны не произвели на него никакого впечатления, он вел машину быстро и собранно, как таксист, которому попался назойливый пассажир-иностранец. И это добило Анну окончательно.
— Педру, ты знаешь, кто я? — спросила она, — Ты знаешь, почему я здесь?
— Нет.
— Но ты должен знать. Ты знаешь, кто … — глагол «отправил» вылетел из головы, и Анна воспользовалась единственным, что пришло в голову. — Кто… принес меня сюда?
— Нет.
— Но ты должен знать!
Не отрывая глаз от дороги, Педру сказал:
— Я знаю то, что мне нужно знать. Не больше.
— Ах вот как! — взорвалась Анна. — Что ж, я расскажу тебе!
Автомобиль резко затормозил, Педру вывернул руль и съехал в очень кстати подвернувшийся на узкой дороге «карман» у самого края обрыва. Крохотная площадка даже не была обнесена заграждением — просто пятачок над пропастью.
— Послушайте, дона, — по-прежнему не глядя на нее, тихо и серьезно начал Педру. — Не рассказывайте мне. Ничего не рассказывайте. Я просто хочу спокойной жизни. Я не хочу ничего знать.
— Но что-то ты знаешь! Я приехала ночью, без документов, без телефона. Я иностранка. Не говори, что это нормально!
— Я и не говорю.
— Так помоги мне!
По лицу Педру пробежала тень. Отчаяние Анны не оставило его равнодушным, но сила, заставлявшая его молчать, похоже, была сильнее сочувствия и жалости.
— Поговори со мной! Вы прятать меня, почему? Зачем Мария говорит, чтобы я ехать в Пиодан? Изабел — кто? Что было в Анголе? Ты знать человек по имени Николай?
Спряжения глаголов вместе со всей грамматикой португальского языка вылетели у Анны из головы, ей не хватало слов, она просто выкрикивала вопросы, и каждый действовал на Педру подобно пощечине.
— Мне очень страшно, — прошептала она, поняв, что он все равно ничего не скажет. Не знает или не хочет, неважно. Он просто будет молчать.
Поэтому когда он заговорил, минуту, а может год спустя, время для Анны утратило всякую меру, она вздрогнула.
— Дона, я ничего не знаю. Правда. Я просто отдаю долг.
— Кому?
— Марии. Это все — дела Марии.
— Потому что ты случайно убил ее мужа?
— Не случайно, — Педру провел пятерней по лицу, словно пытаясь стряхнуть наваждение. — Я убил его потому, что хотел убить. Он был… плохой человек. Мария страдала с ним.
— Домашнее насилие? — это прозвучало коряво, но других слов Анна не нашла.
— Она вышла замуж в пятнадцать лет. Она не хотела, но ее родители…
Педру говорил, и Анна не могла поверить тому, что слышала. Юную девушку, совсем ребенка, отдали мужчине вдвое старше. Он держал ее взаперти, бил, заставил сделать нелегальный аборт, лишил возможности иметь детей. И все это происходило здесь, в европейской стране, в начале 80-х, когда по всему миру играла музыка «диско», а над горами Серра ду Асор летали искусственные спутники. Немыслимо.
— Но почему она … оставаться с ним? — изумилась Анна, и услужливая память подсказала ей имена знакомых женщин, которые и сейчас, в двадцать первом веке, живут в аду, устроенном мужьями. — Почему не просить помощь?
— Некого просить. Дела семейные.
— Какая семья? Она была ребенком! Это незаконно!
— Здесь свои законы. Маленькая деревня. Большой мир далеко.
— А родители?
Педру вздохнул, словно сетуя на ее непонятливость.
— Жизнь замужней женщины — дело ее мужа. Дона, вы не знаете, что такое деревня.
Анна знала, что спорить не стала. Что толку.
— И ты его убил. Почему? Ты любил ее?
— Это неважно. Я убил его, чтобы он не убил ее. Потом тюрьма. Пять лет. Но это того стоило.
Vale a pena. Nao vale a pena. Стоит того. Не стоит того. Анна слышала эту фразу много раз по самым разным поводам, от цены на туфли до колониальных войн. Португальцы говорят ее так часто, что, кажется, будто у них есть привычка взвешивать все за и против перед тем, как принять какое-то решение. Анне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять: стоило оно того или нет, португалец чаще всего решает уже потом, исходя из последствий своего решения. Нет в этом vale a pena ни капли прагматизма и взвешенности. Ничего от западного расчета, одна только безрассудная смелость, что заставляла людей ступать на палубу каравеллы, которая скорее всего никогда не вернется домой. Vale a pena, говорили те немногие, кому повезло. Vale a pena, говорят их потомки. Не сделаешь — не узнаешь.
— Всего пять лет? — удивилась Анна. — Это не много… за убийство.
— Это и есть мой долг, дона. Мария помогла мне.
— Как?
— Я никогда не спрашивал. Однажды меня просто выпустили, и она ждала у ворот тюрьмы. Мы вернулись домой и поженились. И все.
Выходит, не все, иначе сейчас ты не был бы здесь со мной, подумала Анна.
— Поехали, — устало сказала она и откинулась на спинку сиденья. — И, Педру… спасибо.
— Не за что, дона.
Остаток пути они провели в молчании, но перед тем, как свернуть в Деревню Без Названия, Педру его все же прервал.
— У меня есть просьба, дона. Я не могу просить, но я должен.
— Ты не хочешь, чтобы я говорила с Марией… обо всем этом, — усмехнулась Анна.
— Вы ей нравитесь. Но я не хочу, чтобы у нее были проблемы. Я не знаю, для кого она делает… это. Но я вижу, что дело серьезное. И люди серьезные. Вы ведь и сами знаете, правда?
— К сожалению, знаю. Не беспокойся. Я не буду задавать вопросы. И сегодня вечером я уеду. Ваша жизнь не изменится.
— Наша жизнь уже изменилась, дона. Много лет назад. Я думал, что нет. Я думал, это волна после шторма.
— Что? Волна? — поразилась Анна. — Педру, ты поэт!
— Нет, дона, я не поэт. Я немного знаю жизнь. Мы думаем, что волна ничего не меняет, пришла и ушла. Но это не так. Она меняет. Просто мы не сразу это видим.
Поэт и философ, отчего-то развеселилась Анна. В том, то сказал Педру, или, вернее, в его нежелании отвечать на вопросы, которое, впрочем, было красноречивее любых слов, она лишь нашла подтверждение тому, о чем и так догадывалась или, вернее, почти знала. С нее по-прежнему не спускают глаз. Даже после того, как она отказалась от головокружительных перспектив, что предложила, а по сути попыталась навязать ей Лига.
Они по-прежнему преследуют свой интерес — фотографии, сделанные на алмазных приисках Анголы более полувека назад. Фотографии, способные, как они считают, перевернуть мир. И которых у Анны, по странной прихоти судьбы оказавшейся их владелицей, нет и никогда не было. А еще у нее нет и не было алмазов, украденных с того же прииска, и она понятия не имеет, где их искать — проклятые «кровавые» камни, за которые ее отец, да и мать, если смотреть шире, заплатили жизнью.
Драгоценные камни и информация, способная уничтожить двух, возможно, самых влиятельных людей мира. А заодно и ее, обычную московскую переводчицу и учителя английского языка, которая тридцать пять лет жила не своей, как оказалось, жизнью. Жизнью, которую ей навязали, потому что кто-то когда-то решил, что так надо.
Это, пожалуй, бесило Анну больше всего. Силы, о существовании которых она даже не подозревала, играли ею как марионеткой, не принимая в расчет ее собственные желания и не допуская даже, что у нее есть то, что называется свободной волей. В ту ночь, когда она бросила Магистру в лицо презрительное «Идите к черту», у нее возникла иллюзия, будто она что-то решает. Но прожила эта иллюзия недолго, как всякое порождение наивности и куража. И остался только вопрос «За что!» — риторический, обращенный в равнодушное синее небо, который Анна машинально шептала, сидя на лавке у часовни Святого Себастьяна.
Однажды она получила подобие ответа — от Магистра, от этой пугающей сущности, что постоянно была где-то рядом и дергала за ниточки ее, Анниной жизни.
— Мы пытались тебя защитить.
— Ложь, — равнодушно ответила тогда Анна. — Вам нет до меня никакого дела. Вы просто хотите получить то, что вам нужно.
— И времени у нас с каждым днем все меньше. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
— Снимки без живых свидетелей ничего не стоят, — усмехнулась Анна. — Я помню. А ваши свидетели не молодеют.
— Ты умная, — в голосе Магистра звучало искреннее сожаление. — Ты могла бы принести много пользы нашему делу. Возможно, еще принесешь.
— Когда отдам вам снимки. Если отдам.
Это прозвучало как намек на угрозу: мол, захочу — отдам, но ведь могу и не захотеть. Маленькие глазки Магистра заискрились насмешливым весельем.
— Нельзя отдать то, чего у тебя нет, верно? — занервничала Анна. — Я попросила Хранителей о встрече. Но ответа пока нет.
— Они ответят. «Белая богиня» уважает право собственности и никогда не пойдет против собственных принципов. Просто жди. Живи своей обычной жизнью, которой ты так дорожишь — и жди.
И ведь ни тени сомнения, что я послушаюсь, думала Анна, наблюдая, как теряется в разноцветной лиссабонской толпе фигура Магистра. Город сидел на карантине, но старинная Морария пыталась жить привычной жизнью, и вокруг здания торгового центра сновали люди. Оно и понятно, когда возглавляешь могущественное тайное общество, даже мысль, что тебя может ослушаться какая-то букашка, кажется смешной. Но что, если букашка не так безобидна? Что, если и у нее, мелкой и ничтожной в глазах вершителей судеб, есть нечто, способное причинить огромный ушерб? Оружие, брони от которого нет даже у Магистра?
«Ваша страховка. Не так много, как я надеялся, но достаточно, чтобы они оставили вас в покое».
Эту «страховку», это оружие, данное ей человеком, которого она никогда не знала, придавало ей уверенности. Если придет время, она им воспользуется. Главное не сбросить свой единственный козырь раньше чем это необходимо.
— Приехали, дона, — Педру остановился у ворот в ожидании, пока Мария откроет. — Помните, что вы мне обещали.
Анна кивнула и вышла из машины. Ей хотелось побыть одной, посидеть на источенной дождями скамейке под цветущей камелией, расставаться с которой жаль, но, похоже, необходимо. Камелия, высокая, с кроной, сплошь покрытой крупными розовыми цветами, царила в маленьком садике у парадного входа в дом — тот старый, что потом разделился на два. С тех пор крыльцо не использовалось, дверь была заколочена изнутри и, в сущности, никуда не вела, за ней было пустое пространство, бывшая маленькая гостиная с прохудившейся крышей. Гостиная примыкала к той части дома, что досталась Марии и Педру, и рукодельная Мария заставила мужа снять замшелую черепицу и устроила там кинтал — внутренний дворик, огороженный стенами. Анна видела этот кинтал лишь однажды: ящики с рассадой, буйная герань в деревянной кадке и ящики, много деревянных ящиков, сложенных в аккуратные штабеля. Зачем Марии, имеющей большой огород, понадобилось это странное пространство, Анна не поняла, но любопытствовать не стала. Тем более, что Мария неуловимо, но ясно дала понять, что и кинтал, и ее часть дома — запретная территория. Но скамейка формально была общей, и Анна пользовалась правом сидеть на ней сколько хочется.
Сейчас она пыталась привести в порядок мысли, но получалось плохо. Ясно, что вокруг нее разворачиваются события, контролировать которые она не может. Волна, запустившая этот процесс, пришла и ушла десятки лет назад, и, но, как справедливо заметил Педру, успела оставить свой след — невидимый, но изменивший все.
Дверь в кинтал распахнулась, на крыльцо вышла Мария: руки в карманах передника, волосы немного растрепаны, вид очень решительный.
— Дона будет обедать?
Анна вздрогнула — не столько от неожиданности, сколько от того, что никогда раньше Мария не предлагала ей трапезу. Похоже, и правда происходит что-то очень серьезное.
— Нет, спасибо, Мария, я не голодна.
Она вздохнула, как показалось Анне, с некоторым даже облегчением, как человек, предлагающий услугу из вежливости и радующийся отказу.
— Тогда я пойду?
— Конечно, — растерялась Анна. Почему она отпрашивается, с какой стати?
— Спасибо, дона. И… желаю вам удачи.
Они встретились глазами — взгляд португалки был одновременно суровым и сочувственным, словно она знала, что больше никогда не увидит свою странную гостью.
— Я еще здесь, — через силу усмехнулась Анна. — У нас будет время попрощаться.
— Конечно, — Мария хотела сказать что-то еще, но передумала. Хлопнула дверь, за ней что-то с грохотом упало, до Анны донеслись приглушенные ругательства. Португальский мат особым разнообразием не блещет, всего-то несколько слов, которые, разумеется, первыми накрепко засели в Анниной голове. Похоже, Мария использовала их все, а ведь раньше Анна не слышала от нее даже слова «черт».
Вдруг резко потемнело, ледяной ветер вцепился в крону камелии и принялся трепать ее как молодая необученная собака подстреленную охотником куропатку. На Анну посыпались лепестки, плотные, сочные, еще секунду назад бывшие частью живого дерева, а теперь обреченные превратиться в ничто — и не спокойным течением жизни, а злой волей налетевшего зимнего вихря.
— Прекрати, — резко сказала Анна. — Хватит.
Этот приказ, отданный самой себе, работал всегда — сработал и сейчас. Жизнь в одиночестве приучила Анну к тому, что и за поддержкой, и за заботой обращаться следует только и исключительно к самой себе. Больше ее ждать неоткуда. И проще в надлежащий момент проявить разумную жесткость, чем увязнуть в болоте жалости к себе.
Обогнув дом Педру и Марии, она оказалась в просторном дворе, где обычно ее ждала тачка с дровами. Сегодня ее не было. Ну ясно, зачем дрова, если постоялица уезжает, к чему тратить силы. Отчего-то это резануло по сердцу так больно, что на глазах выступили слезы.
— Хватит! — повторила она. — Достаточно.
Дом был убран так тщательно, словно Мария старалась стереть любые следы ее присутствия. Словно ее здесь никогда и не было. Спортивная сумка с логотипом неведомого тренажерного зала уже лежала на кровати. Настенные часы, к которым Анна уже успела привыкнуть, показывали три с четвертью. Рановато для сумерек, даже в горах.
— А это и не сумерки, — пробормотала Анна, — это снеговой заряд. Очень, конечно, кстати. Как раз перед дорогой.
Белая крупа, которую Педру с гордостью назвал снегом, стучала по оконному стеклу. В каминной трубе выл и свистел ветер. Заняться Анне было решительно нечем. Побродив по дому, она пошла в гостиную: мебель натерта, ковры вычищены, диванные подушки разложены и взбиты.
— Да что ж такое, — разозлилась Анна. — Хоть бы дождалась, пока я уеду.
Она плюхнулась на диван, и стон пружин наполнил ее мстительной радостью. Несколько поленьев в идеально чистый камин, не заботясь о том, чтобы не сыпались на ковер щепки. И вот еще что: достать из серванта самый красивый бокал из тех, которые раньше она даже не трогала, и налить себе портвейна из хозяйских запасов. Того, что постарше и подороже. Портвейн Анна не любила, но ее захватило иррациональное желание оставить хоть какие-то следы своего пребывания. Хоть что-то, что заставит тех, кто придет сюда через день или через год, вспомнить: здесь жил человек. Живой человек.
Сев на диван и укрыв ноги пледом, Анна привычно уставилась на разгорающийся в камине огонь. За дымоходами Педру следит тщательно, этого не отнять. И дрова у него всегда сухие, мгновенно занимаются, не то что дымные поленья, которые Дина покупает в лиссабонских супермаркетах.
Мысль о встрече с Диной одновременно радовала и пугала Анну. Она уехала не попрощавшись и ничего не объяснив, положившись на обещание чужого и не очень-то расположенного к ней человека ввести Дину в курс дела. С подругами так не поступают. Но что делать, если подруга и есть та самая причина, по которой Анне пришлось, бросив все, убегать посреди ночи неизвестно куда!
— У вас, кажется, появились привязанности, — тот голос в телефонной трубке был холоден и вежлив. — Это прекрасно. Близкими следует дорожить. Вы ведь дорожите? Или бездушные минералы, которые, в сущности, даже не ваши, имеют для вас большее значение?
Именно в тот момент Анна почувствовала, как шею сдавила невидимая петля. И узнала, что страх за себя ничто по сравнению со страхом за того, кто тебе действительно дорог. Будь у нее эти проклятые камни, она отдала бы их, не задумываясь — за Дину, за Джона, даже за Леандру. Но камней не было, и она сделала то единственное, что пришло ей в голову: бросилась бежать.
— Мы разберемся с этим, — сказали ей. — Но будет гораздо проще, если ты в это время будешь в безопасном месте. Таком, чтобы до тебя было не добраться.
Что означало — говорить нельзя никому, даже Дине.
Анне показалось, что в этом есть некая логика: когда ты становишься угрозой для своих, тебе нужно исчезнуть. Гранату с сорванной чекой выкидывают в окно. Туда, где она, разорвавшись, никому не причинит вреда. Поэтому она села в машину, поэтому жила на этом безымянном хуторе, в этом пустом доме. Чтобы защитить своих — не как Магистр ее, а по-настоящему.
И вот теперь, кажется, все изменилось. Вряд ли закончилось, но раз ее возвращают в Лиссабон, опасность миновала… Но кто сказал, что ее отвезут в Лиссабон?
Анна резко выпрямилась на диване, по ковру разлетелись рубиновые капли сорокалетнего портвейна. «Впереди Рождество, место перестает быть безопасным». Так ей сказали сегодня утром. Ее хотят перевести в другое место? Но почему тогда «вам пора возвращаться»? Почему ей отказали в просьбе найти другую деревню?
Снова вопросы без ответов. Снова непроницаемые лица и холодно вежливые голоса, по которым невозможно понять, говорит это человек или робот. Туман вроде того, в каком она заблудилась, когда шла к «Ласточке» извилистыми улицами Синтры.
Значит, все-таки обратно в Лиссабон, обреченно подумала она и снова опустилась в диванные подушки. И будь что будет, потому что единственная невинная жертва во всем этом аду — Дина, прочие-то влезли по доброй воле. Только Дина, случись что, пострадает ни за что. Остальным, ожесточенно подумала Анна, есть за что платить. Очень даже есть.
Резко и громко засигналил у ворот автомобиль, залаял Пуффи. Хлопнула дверь дровяного сарая, мимо французских окон гостиной прошел Педру. Шел он не как обычно, а бесшумной пружинящей походкой профессионального охотника, не желающего спугнуть дичь.
Рано, слишком рано, еще нет восьми, сообразила Анна. Стало быть — чужие.
Как всегда в минуты реальной опасности мозг ее начал работать быстро и четко. Очевидно, все это время Мария подчинялась ясным инструкциям: встретить, присматривать, не давать никакой информации никому, включая и саму Анну. Ждать. Приносить по утрам телефон. Никакой самодеятельности, в восемь — значит, в восемь. Ну пусть около восьми, но никак не в четыре.
Анна принесла из спальни сумку с вещами и надела верхнюю одежду. Если все же чужие, возможно, Мария отведет ее куда-то, где ее заберут — не станет же Педру отстреливаться. В конце концов, они обычные люди и вряд ли станут держать оборону в ожидании подкрепления. Это уж совсем какое-то дурное кино.
И тут, вдребезги разнеся эту здравую мысль, грохнул выстрел.
Анна выскочила во двор, споткнулась о тачку с дровами — откуда, зачем, я же уезжаю, Педру, почему ты такой идиот?? — и кинулась к воротам, за которыми, надрываясь, все еще сигналил автомобиль. У ворот стоял Педру и с совершенно невозмутимым лицом перезаряжал одно из своих охотничьих ружей.
— Идите в дом, дона, — спокойно сказал он.
— А где Мария?
— Мария в деревне. Ее здесь нет. Идите в дом.
— Кто приехал? Почему ты стреляешь?
— В дом! — потеряв терпение, рявкнул Педру. — Я знаю что делаю!
Анна всмотрелась в снежную мглу за калиткой и увидела, как машины вышел человек. Одной рукой он продолжал давить на клаксон, машина истошно вопила. Педру вскинул ружье и заорал:
— Убирайся!
Это, видимо, относилось к ним обоим — и к пришельцу, и к Анне.
Но она, не чувствуя ни страха, ни удивления, подошла к Педру и с силой опустила дуло ружья к земле.
— Calma, amigo, calma.
Педру воззрился на нее в немом изумлении.
— А ты, — спокойно обратилась Анна к фигуре у машины, — заткни свою чертову тачку, выключи долбаные фары и заходи. Медленно, и руки держи на виду, а то Педру немного нервничает.
Последнюю фразу она произнесла по-английски, нимало не заботясь о том, что Педру ее не поймет.
Сигнал смолн, погасли фары, человек приблизился к калитке и опасливо спросил:
— А он точно меня не пристрелит?
— Нет, Леандру, — вздохнула Анна. — Хотя, может, и следовало бы.
