Четыре года назад я сцепилась с двумя бразильянками. Речь шла об обуви havaianas, которая «есть у каждой уважающей себя бразильской женщины». Дело было в крохотной, ныне, увы, закрытой парикмахерской — не так давно ее владелица Кармен вернулась в Бразилию. В общем, слово за слово, и мы с тапок, к которым я по мнению девушек, не проявила должного уважения, каким-то образом перешли на национальную гордость. Маникюр штука скучная, так почему б не поговорить.
Летисия пришпандорила к моим ногтям крохотные желтые сердечки и спросила:
— А у вас, у русских, какая национальная гордость?
Я подумала и сказала:
— Очень большая.
— Как что?
— Нуууууу…
И пока я подыскивала слова, Кармен постучала пальцем по лбу и сказала:
— Летисия, ты тупая как дверь. Большая у них гордость — как Гагаррррин!
— Почему Гагарин? — вытаращились мы с Летисией.
— Потому что «гагарин» по-русски значит космос. Да, детка?
Проснулась по московскому времени, поняла, что в Лиссабоне рань несусветная. Поработала немного от нечего делать. Пробежалась по парку Эдуарда. Вернулась и выбралась на крышу. Утро уже совсем летнее — ласковое, душистое, ни ветерка. Сижу, смотрю, как над лесом Монсанту день занимается. А какие-то мужики крышу дома напротив моют — после зимы, значит. Поздоровались со мной, я с ними, все вежливые такие.
Минут через пятнадцать один из работяг спрашивает:
— А вы долго тут будете сидеть?
— Не знаю… а что? Какие-то проблемы?
— Не-не-не, никаких проблем! Мы просто хотим посмотреть, как вы обратно в окно полезете.
— А какого хрена вам на это смотреть??? Думаете, я вниз свалюсь?
— Иисус, нет, конечно! Руй думает, это вы прошлым летом здесь «работали над загаром».
— И что?
— Да ведь Руй вас в лицо не помнит — только… кхм… со спины. Вот хочет убедиться, что не ошибся.
После двух бокалов в Ai Mouraria — заслужила! — я пошла проветриться на набережную Тежу. Сижу на волнорезе, смотрю на чаек и растамана, который примостился на самом краешке со своим косяком. И вижу, натурально, роскошный кадр: чайка, голубь и ласточка прямо по росту выстроились и уставились на мост 25 апреля.
Я тихонько крадусь вперёд, чтоб, значит, снять группу товарищей. Оказываюсь на последней балке и чувствую, как меня хватают за майку и тащат назад.
— Ты, мать твою, чо делаешь? — говорит растаман, когда я плюхаюсь на задницу рядом с ним.
Говорит тихо, но, учитывая степень его нирваны, это можно считать яростью.
— Гайвота, помба и андоринья, — отвечаю я.
Растаман задумывается.
— Красиво, — добавляю я.
— Ты под кайфом, что ли? — интересуется растаман.
— Два бокала вина, — в припадке честности признаюсь я.
— Алкоголик? — в голосе растамана ни намёка на сочувствие, что меня, признаться, несколько обижает, хоть я и не алкоголик.
Мне хочется толкнуть речь о том, что алкоголик все же лучше наркомана, но не хочется обижать человека, который думает, что спас мне жизнь.
И тогда я зачем-то спрашиваю, насколько глубока Тежу в районе Площади Коммерции.
— Метра два, — задумчиво говорит растаман.
Я представляю, что было бы со мной на двухметровой глубине, содрогаюсь и, переполненная благодарностью марки «Маркиза Алорна», белое, сухое, перед подачей охладить до 13 градусов, хватаю растамана за руку и жалобно блею:
— Йа не умейу плавать!!!
— Что ж ты тогда делаешь так близко к воде? — изумляется растаман.
— Ну я иногда прихожу сюда подумать…
— Ты писатель что ли? — добродушно ворчит растаман. — Пессоа, мать твою.
Я сижу, понурив голову. Потому что я не Пессоа.
— Знаешь, кто такой Пессоа? — покровительственно говорит растаман.
И тут я. Достаю из сумки. Бюст Фернандо Пессоа из папье-маше. Который купила час назад в подарок другу.
Растаман с ужасом смотрит на меня, потом на бюст. И говорит:
— Твою мать. Я должен прекратить курить. Вот теперь, твою мать, я просто должен остановиться.
Убила двадцать минут на то, чтобы объяснить одноглазому бродяге смысл выражения «С паршивой овцы хоть шерсти клок», доказывая ему, что у меня есть только двадцатка банкнотой и евро монеткой.
— Петуха вижу, утку вижу, гуся вижу, — озадачено сказал бродяга. — Овца при чем?
— Овцу ты тоже видишь. Овца — это я.
— Ты не похожа на овцу, — сказал галантный бродяга.
— Это метафора! Устойчивое выражение!
— Дурацкое какое-то выражение.
Я потеряла терпение и злобно спросила:
— Короче, берешь евро или нет?
— Я бы предпочёл двадцатку, — глядя на меня кристально честным взглядом, признался бродяга.
— Я бы тоже. Но двадцатка нужна мне самой.
Бродяга хитро прищурил единственный глаз.
— Ты не овца. Ты лиса.
Евро, однако, взял. А через пять минут, хохоча, вернул, потому что в кафе, где я села выпить кофе, не нашлось сдачи с двадцатки.
Я выпила кофе и пошла восвояси.
— Пока, лиса! — прокричал мне вслед бродяга.
В третьем по счёту магазине мне разменяли двадцатку, и я, кляня жару и один из семи лиссабонских холмов, поперлась обратно.
Бродяга коротал время жизни, лёжа на зеленой траве и подставив свою совершенно разбойничью физиономию почти летнему уже солнцу.
Увидев над собой мою тень, открыл глаз и сообщил:
— Денег нет.
Я протянула ему евро.
Он взял, не выразив ни малейшего удивления.
— «Спасибо», — ядовито подсказала я.
— На здоровье, — безмятежно ответил бродяга. — Люблю людей, которые быстро возвращают долги.