Разговариваю в фэйсбуковом чате с приятелем-журналистом из Лиссабона.
— Ну что, — говорю, — поздравляю. Спихнули вы все-таки своего «богомерзкого» министра финансов.
— Не «богомерзкого», — поправляет коллега, — а «антинародного». Ну да, завтра будет другой министр.
Жалея, что буквы не могут передать ядовитейшего моего скептицизма, задаю извечный русский вопрос:
— И чо?
Коллега уже знает меня достаточно, чтобы интерпретировать его не как раённое гопничество, но как тревогу за судьбу Португалии: мол, засияла ли, наконец, над Тежу путеводная звезда надежды? Отвечает скупо и осторожно:
— Мы надеемся на перемены к лучшему.
— А почему ты говоришь «мы»? Ты что, тоже бастовал?
— Конечно.
— Да ты и так целыми днями ничего не делаешь! Сидишь в кафе на Авениде и глазеешь на туристок!
— Вот поэтому в день greve geral я работал. Писал репортаж. Это был мой способ выразить протест. Ho-ho-ho.
— Страшно было? — интересуюсь я, имея в виду кадры кровавой бойни, которые показывало русское телевидение.
— Ты что, забастовок не видела? — раздражается коллега. — Почему это должно быть страшно?
А ведь да, я как-то была в Лиссабоне в greve geral — дело было в ноябре что ли, я тогда чуть не растворилась под дождем за те полтора часа, что ждала Изабел, которая из-за забастовки транспортников стояла в глухой кашкайшской пробке. Помню, была потрясена тем фактом, что таксисты — единственные, кто вообще ездил — не подняли цены на свои услуги.
— Говорят, были погромы. Говорят, триста человек посадили.
— Не посадили, а задержали. Ненадолго. Ночевали все дома.
— Ой, какое вопиющее нарушение прав человека!
— Знаешь, — пишет коллега, — Каваку Силва войдет в историю как человек, вернувший на улицы Лиссабона репрессии.
Я занесла над клавиатурой пальцы, чтобы написать «Ho-ho-ho»… И не написала.
Ну да, количество жертв режима Салазара не идет ни в какое сравнение с количеством жертв сталинских репрессий. По нашим меркам это капля в море. И семь человек в одной автомобильной аварии — тоже дело почти обыденное, тогда как для португальцев это была бы национальная трагедия.
Просившееся на язык «Да разве это репрессии! Вот у нас..» вдруг показалось мне извращением. Мол, в футбол мы вас обыграть не умеем, экономически догнать не можем — но зато у нас народу мрет больше! Все равно, что сказать «Я людоед — и горжусь этим».
Не вполне отряхнувшись от омерзения к себе, читаю:
— Вы действительно предоставите политическое убежище Сноудону?
— А??
— Тот парень, что пытается вывести Америку на чистую воду, — уточняет привыкший к моей дикости коллега.
— Аааа. Наверно. Не знаю. Я же не Путин.
— Это очень хороший и смелый шаг. Я всегда говорил, что Россия — великая страна.
Аминь, чувак. Хотела бы я верить в это так же, как ты.
