— Грасу снимаешь? — спрашивает юный гопник на руа даш Фариньяш.
— Да. Она такая … белая и красивая…
— Она белая не для красоты, сеньора. Она белая, чтобы мы тут внизу знали, что там, вверху, что-то есть!
— Жо, отстань от человека! — тихо и внушительно, не отрываясь от вчерашней газеты, роняет взрослый мужчина. — Утешение нужно всем. Даже таким, как она.
Лиссабон.
У меня складывается впечатление, что у некоторых складывается впечатление, будто я живу в раю. А еще у некоторых — будто в аду.
Друзья, я живу в городе — южном, портовом, разноцветном и разноязыком. В городе с богатейшей историей, которая веками складывалась из множества языков, культур и обычаев. В городе открытых океанских ворот — и открытого сердца. В городе, где по одной улице ходят аристократичные иберийки в наследных жемчугах, анголанки в вызывающе ярких тюрбанах и нищие в лохмотьях.
Я живу в городе высоких технологий и разваливающихся на ходу ситроенов, стильных китайских юношей и старушек-алфасинья в старинных полуистлевших кружевах. Монахинь, которые раздают бесплатный суп, и шлюх обоих полов в леопардовых платьях и белокурых париках.
В городе веселых раздолбаев и мрачных упрямцев. Бесстыжих мошенников — и людей с совестью и честью, людей добрых, честных, щедрых, с большим сердцем и теплыми объятиями.
Я живу в городе, который умеет дарить беспричинное детское счастье и погружать в отчаяние столь безысходное, что думаешь: это конец мира — и пусть бы он наступил поскорее.
Я живу в красоте, и она везде. В изысканной прелести Регалейры — и в осколке азулежу у стены разрушенного дома в Морарии. В буйной зелени Серка да Граса — и в тесных каменных колодцах старой Алфамы. В виртуозных гитаррадах Сандру Кошты — и в простеньком мурлыканьи цыганки, которая пеленает ребенка на теплых камнях лестницы Каракол.
Здесь встречаются, расстаются, пьют и поют, продают себя и плачут от любви, грабят, каются, рожают детей. Здесь надеются и умирают, и иногда потеря надежды и означает смерть, а иногда это просто смерть, и ничего больше.
Здесь верят — кто в Иисуса, кто в Магомета, кто в Богиню Марихуаны. Кто просто в любовь. И здесь говорят, что если ты не веришь ни во что — это тоже вера, и, мы, выходит, не такие уж разные.
Это не рай и не ад. Это Лиссабон — и он такой. И ты можешь ужаснуться, и улететь отсюда, и больше никогда не возвращаться. Или — принять его таким, какой он есть. Принять с благодарностью и любовью, как драгоценную чашу Грааля, полную цветков апельсинового дерева, которую — вот ведь ты счастливая! — жизнь взяла и положила прямо тебе в руки: держи, береги, это твое место, Это твой дом.
У церковного крыльца.
У церковного крыльца юная пара. Он длинный, худощавый, в бейсболке и цепях, пристёгнутых к штанам. Она в короткой юбке и короткой шубейке, на высоких каблуках, с гладкой прической, которая так идет молодым африканкам.
Размахивает сумочкой, тычет ему в грудь пальцем и кричит:
— Хочу ли я, чтобы ты меня понял?
Он собирается ответить, но не успевает.
— Да, хочу!
Очередной тычок в грудь. Парень кашляет, цепи зловеще бренчат.
— Буду ли я тебе что-то объяснять?
— Было бы неплохо…
— Молчи, дай мне договорить! Так буду ли я тебе что-то объяснять???
— Похоже, что нет.
— Не буду! А знаешь, почему?
Парень поворачивает бейсболку козырьком назад, скрещивает руки на груди и с любопытством спрашивает:
— И почему же?
— Потому что я тебя, на хрен, ВПЕРВЫЕ ВИЖУ!!!
Мужская точка зрения.
Юный сосед Луиш расстался с девушкой.
— Изменила? — спросил проницательный Зе.
— Нет.
— Жадная?
— Нет.
— Замуж хотела?
— Нет.
— Нашел получше?
— Нет.
— Так в чем проблема?
— В нем, — ехидно сказала Дора. — Он сам не знает, что ему нужно.
— Ни один мужчина этого не знает, — философски заметила сеньора Ана. — Я замужем сорок лет. Я знаю, о чем говорю.
Луиш скорбно покачал головой.
— Она хорошая. Но очень драматичная.
— Темпераментная, ты хочешь сказать? — уточнила я.
— Темперамент — это когда когда в тебя могут кинуть чашку…
— Или чего потяжелее, — буркнул Зе, и Дора самодовольно улыбнулась, а мы сделали вид, что ничего не слышим и не видим.
— А у нее брови вот так, — Луиш задрал свои так, что прическа съехала на затылок. — Руки вот так. И трагический голос: что же мы теперь будем делать, во что превратится моя жизнь! Что, что… поставим машину на платную парковку, раз на ларго мест нет!
Мы помолчали, потом Дора сказала:
— Ну, это причина, да.
— Такой способ жизни не для меня. Сломанный тостер не трагедия. Я сказал ей сегодня утром.
— И как она к этому отнеслась? — осторожно поинтересовалась я.
— Она сказала, что я должен был поговорить с ней в субботу. Тогда она ушла бы в шторм, заболела пневмонией и умерла. А я бы страдал до конца жизни. Но я подло дождался хорошей погоды и испортил ей жизнь. И я еще отвечу за это.
Через несколько минут ошалелую тишину в кафе прервал Зе.
— Иди к ней. Проси прощения.
— Почему??? — изумилась я. — Она же чокнутая!
— Вы все — уж простите меня, сеньоры — немного того. Поэтому расставаться с вами лучше на ваших условиях. Ради безопасности.
— Очень мужская точка зрения, — фыркнула я.
— Да, — очень серьезно ответил Зе. — Кто еще позаботится об этом мире, как не мужчина. Такое наше предназначение.
Виктори Дэй.
Прихожу утром на тренировку. Девушки, выдающие полотенца, при виде меня зашушукались и куда-то убежали. Стою, как лох, озираюсь. Вдруг появляется тренер Рикарду — здоровенный качок лет двадцати пяти. Лицо серьезное, в руках — букет гвоздик.
— Этта, — намекаю я, — как насчет выдать мне полотенца? Мышцы — они ведь сами себя не накачают…
— Вам, — говорит Рикарду и сует мне в руки букет. Девушка на полотенцах деликатно хлопают в ладоши.
— По какому случаю? — изумляюсь я.
— Виктори дэй же! — еще больше изумляется Рикарду.
Беру букет, отдаю девушке, которая уже и воды в вазу налила.
— Европа же вчера праздновала? — осторожно спрашиваю я.
— Но Россия же сегодня? — также осторожно отвечает Рикарду. — Это же важный день. Важный же?
Киваю. Важный. Еще какой.
— Португалия не воевала, но в знак уважения к вашей стране — вот.
Чувствую, что еще минута — и я расплачусь.
— И еще мы хотим подарить вам урок плавания.
Вспоминаю насмешливое лицо деда и прямо слышу, как он ехидно говорит: ну конечно, я для того и воевал, чтобы ты тут утопла к лешему и меня опозорила. Он бы точно так сказал. Он так говорил, когда я училась водить машину.
— Спасибо, — говорю, — то, что вы знаете этот день, уже само по себе подарок.
— Конечно, мы знаем. Все знают день, когда закончилась большая война.
Да. Это день, когда закончилась большая война. Это надо помнить. Это важно. Пожалуй, это единственное, что по-настоящему важно.
Разговор с фадиштой.
— Такая ужасная погода… Я чувствую себя плохо. Я боюсь, что умру в одиночестве.
— Ну может девушку, наконец, найдёшь?
— У меня была девушка вчера. Это не работает.
— Я имею в виду отношения.
— (с ужасом) Но отношения заканчиваются свадьбой!
— Ну так женись.
После длинной паузы:
— Я чот подумал… Лучше уж помру в одиночестве.
О Революции.
— Филипе, а ты помнишь день Революции Гвоздик?
— О да. Я тогда работал в большом отеле в Кашкайше. И вот я собираюсь на работу и слышу: революция, революция… И песни Паулу де Карвалью, запрещенные песни на всю улицу! И «Грандола»! Зека Афонсу! А ты знаешь, я из Алентежу, для меня это не просто песня и не просто город…
— И что ты сделал?
— Я сел на стул и подумал: революция… на работу идти, наверно, нет смысла… У МЕНЯ ВЫХОДНОЙ!!!
Первомай.
Центр перекрыт, марафон, люди с детьми… Выхожу на Авениду. На лавке — бомжара. Такой классический лиссабонский бродяга. Хлопает по лавочке: давай, мол, садись. Я отрицательно мотаю башкой: тороплюсь, некогда.
— У меня есть кофе, — сообщает бродяга.
— Жа, — говорю.
— И сигареты, — искушает он.
И, видя, что я начала колебаться, наносит решающий удар:
— Интернет, менина. Тут есть интернет.
Достает смартфон… Каюсь, я подумала, не мой ли это айфон, свистнутый зимой на блошке. Нет, что-то китайское.
— Кофе. Сигаретка. Интернет. И солнце, — с видом змея-искусителя тонко улыбается бродяга. — Десять минут релакса. А? А?
— Да не могу я! Мне надо на тренировку!
— Какая тренировка? Ты работать собралась? Сегодня? Не сходи с ума, менина, какая работа в Международный День Труда!!!